Но последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским рыцарям соскучилось стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска; зачем он себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с ним, не объясняют: по всем вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах. Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с три с чем-нибудь, кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как мы знаем, в очень небольшом числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту малочисленность свою, поляки начали распускать слух, будто гетман литовский идет на помощь с большими силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В знак радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: «Нам казалось, - говорит один из них, - что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и Китая». Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись по домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не спали: за три часа до рассвета приставили они лестницу и полезли на стены Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не знал, от кого он происходит - от людей или собак, которых тогда в погорелой Москве было множество, но потом рассмотрел, что это люди, и закричал: «Москва! К звонку!» Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому что у русских обычай, говорит он, на каждой башне держать по колоколу. Когда осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились на стены; поляки выбежали на тревогу из домов и отбили русских от Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням Белого города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели овладеть ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре и принудили их к сдаче.
|