Между тем чрезмерный упор на новаторские моменты в деятельности Лисандра, очевидное тенденциозное их истолкование в духе модных на рубеже столетий исторических концепций (возвеличение «национальной» монархии, преклонение перед ее творцами Филиппом и Александром, пристрастные поиски их «предтеч» еще в классическую эпоху) породили в 30-40-х гг. XX в. естественную реакцию, нашедшую отражение в особенности в трудах англо-американских исследователей, отчасти уже у Г. Парка, указавшего на традиционность ряда элементов (в частности, института гармостов) основанной Лисандром системы господства, а затем главным образом у В. Прентиса и Р. Смита6.
Прентис, исходя из правильной предпосылки о необходимости критического отношения ко всем порочащим Лисандра сообщениям, задался целью полностью снять с этого политика обвинения в жестокости, коварстве и нелояльности, которые возводились на него в древности. Он доказывал, что действия Лисандра не определялись его личной инициативой, но являлись выражением официальной линии спартанского государства, и лишь позднее все дурное, что было связано с тогдашней спартанской политикой, стали относить на счет того, кто ее непосредственно проводил, т. е. Лисандра. Вообще, подчеркивал Прентис, подавляющее большинство порочащих Лисандра свидетельств содержится у позднейших писателей Диодора, Плутарха и Корнелия Непота, которые все черпали свои сведения из Эфора, а этот последний, в свою очередь, — из какого-то современного Лисандру, но враждебного ему и дружественного афинянам источника. Так что все эти свидетельства, ввиду их очевидной тенденциозности, не имеют никакой цены; наоборот, показательно молчание других современных или почти современных Лисандру писателей — Ксенофонта и Феопомпа, не сообщающих о нем ничего дурного.
Это построение, однако, не выдерживает критики. Умолчание Ксенофонта и Феопомпа могло быть также порождено тенденциозностью — нежеланием этих проолигархически и проспартански настроенных писателей сообщать факты, бросающие тень на спартанских руководителей.