Самую войну они рисовали при этом чем-то вроде увеселительной прогулки, а победу, которую Италия одержит над своими врагами,— молниеносной, легкой, сулящей стране невиданные прибыли и богатства.
Полного единства среди интервентистов, однако, не было. Ин-тервентистская (или «демократическая») левая звала к войне во имя защиты западной демократии от тевтонского милитаризма. Это была, по сути, та же концепция войны, что у буржуазии стран Антанты, в частности Франции, на которую итальянские социал-реформисты, республиканцы и радикалы издавна ориентировались. В Италии к этой концепции прибавлялись еще и призывы к освобождению «угнетенных братьев», т. е. итальянцев, живущих в ад-риатических провинциях Австрии. Часть социал-реформистов во главе с Биссолати выдвигала также лозунг союза с южными славянами во имя совместной борьбы с габсбургским игом и звала итальянское правительство к отказу ради этого союза от претензий на Далмацию, населенную в основном южными славянами.
Националисты встречали этот призыв в штыки. Они ни от чего не хотели отказываться. К тому же призывы интервентистской левой к борьбе за «потоптанную немецкими ордами демократию» казались националистам чрезмерно левыми и чуть ли не революционными, и они противопоставляли им откровенную апологию империалистических захватов и войн. Ни мало ни заботясь о фиговых листках, они открыто заявляли, что война нужна Италии «для господства на Адриатике, увеличения своих владений на Средиземном море и на Балканах, для усиления экспансии на Ближнем Востоке и для того, чтобы стать наследницей Турции в Малой Азии»5, а также для борьбы с революционным настроением и движением масс.
Споры между интервентистской правой (т. е. националистами) и левой, начавшись в период нейтралитета, шли и в последующие годы участия Италии в мировой войне и принимали подчас подчеркнуто шумный характер. Однако они сменялись дружеским единением, когда интервентистам нужно было совместно доказывать «необходимость» войны и обрушиваться на ее противников.